- А как тебя величать прикажешь, милсдарыня лекарка?
- Как угодно. Любую кличку придумай.
- А чего ты боишься? И что ты затеваешь?
- Ты, когда разбойника вызволял, мне ни о чём не рассказал. Я с тобой так же буду: вот тебя пять золотых за то, чтобы ты вопросов не задавал, а делал то, что я попрошу.
- Золотые, я вижу, даже не разменяла с того раза?
- А зачем они мне? Только жадных краснолюдов нас глупую работу нанимать. А так меня семьи больных кормят.
- Когда больные поправляются - кормят. А ну как больные помрут? Приберегла бы ты золото.
- На себя посмотри! Заплатил мне пять золотых, а у самого сапоги разные, даже разного цвета! Опять в кости проигрался?
- А это уже не твоё дело, милсдарыня Любая Кличка! Какое кому дело, хорош ли я собой или дурен, из прынцев или из простых, добр ли или зол, играю ли я в карты - и тому подобное? Есть работа - рассказывай, а нет - забирай своё золото, пока моим не стало.
- Надо мне двадцать листов бумажных, чистых, сказками исписать, но не простыми, а про девочек.
- Это запросто!
- Но не такими, где девочек спасают да замуж выдают, а такими, где девочки сами всех спасают, судят, рядят, правят и решают. Где все мужики перед ними - трусы и дураки.
- Эк ты загнула! Таких сказок не припомню! И могу объяснить, почему их мало: отцы семейств оскорбятся и не заплатят, а матери семейств всё равно не заплатят, потому что лучше что-нибудь полезное купят. Вот и нет сказок про девочек!
- Так сам придумай! Хоть из того, что в твоей жизни было?
- А кто у мне в жизни из таких попадался, кто для сказки подошёл бы? Да никого, ровным счётом. Разве что милсдарыня Мона Цикавац из Новиграда: у неё отец умирал, так она в Брокилон к дриядам пошла, чтобы свою жизнь на лекарство отцу обменять. Я её до Брокилона провожать подрядился, и довёл. Сутки мы там ждали, пока дрияды покажутся, а как показались - я от них стрелу получил, поскольку рукоятка моего топора из дерева была. Тут я Моне и говорю: дальше я не ходок, иди сама, а мне сейчас за дорогу заплати. Та спрашивает, сколько заплатить, а я ей рассудительно так и говорю: "Отдавай всё, что есть: ты же всё равно из леса живой не выйдешь, а мертвым деньги ни к чему!" Она, конечно, меня грабителем с большой дороги обругала, но к дриядам под защиту их стрел не побежала, честно всё до последнего медяка выгребла и мне вручила, и расстались с нею по-хорошему. Лекарство она добыла, но поздно: отец её к тому времени помер уже. Унаследовала дом и имение, богатой горожанкой стала, на свадьбе моей в Новиграде появилась, меня поздравила, а невесту мою, Примулу Линненвельт, предостерегла. После Хлада спаслась, в Лённигерде её видел, с мужем и с дитём.
- Нет, такая сказка не пойдёт: ты же её ограбил, а она за грабёж тебе мстить не стала. Им девочки свирепые нужны, как в настоящих старых сказках! И отца она не спасла, а там победительницы нужны!
- Там - это где?
- Где нужно!
- Темнишь ты, милсдарыня лекарка!
- Неужели за всю твою длинную краснолюдскую жизнь тебе героических женщин не попадалось?
- Да только Примула моя. Дочь трактирщика из Патары, первого богатея на селе, который открыто корону герцога Патарского примерял, всеми низушками заправлял и с королём Девамандом пил. Такая же, можно посудить, полупрынцесса, как я - полупрынц. А жила просто, в Оксенфурте на повитуху училась, причём на такую, которая героев из чужих семян разводит на два-три колена вперёд, как цветы или овощи. От отца, опять же, денег не брала, а на плату ректорам в Оксенфурте зарабатывала тем, что почтарём служила и письма доставляла, а под видом почтарки во всех городах бывала и всех младенцев изучала. Но я ей так, на дороге попался: интересно ей было, какие свойства у потомков двух старших народов будут; хотела она сына нашего, будущего герцога Патарского, как цветочную рассаду изучать: что он от краснолюдов унаследует, а что - то низушков. А потом кресло в Оксенфурте получила и сама учить повитух стала, до самого Хлада; уходить отказалась, дитя ещё в утробе заморозила и сама, говорят, после преждевременных родов по дороге в Лённигерде погибла. А всё из-за чего? Из за геройства своего да любопытства. Дольше неё в Оксенфурте только я оставался, но мы тогда уже и не разговаривали, как сына недоношенного схоронили. И "Фарсу о Треске" мою, знаменитую, последний уцелевший экземпляр, она ветошникам за грош продала: видать, мало меня ценила, а только для опытов берегла.
- Нет, эта сказка не пойдёт: ты в ней достаточно трус и дурак, да вот прынцесса твоя - недостаточно победительница.
- А кто же тогда достаточно победительница? Может быть, королева каэдвенская? Я сам её не видал, но отец мой к ней с посольством ездил, рассказывал. Красива была - страсть, и свирепа была - ужас! Гордая северная красавица, среди всех дхойне - самая видная: ростом с нас, а не с ваших дхойне, уши острые, как у ельфки, а нос приплюснутый, как у нас, краснолюдов! Её дхойне-подданные с неё портретов не писали, но отец сказывал - и правда красавица из красавиц! И так на старшие народы зла была, что как только в чём уличат ельфа, низушка или краснолюда и приведут к ней на суд - бледнела, губы поджимала, сама меч брала - и собственноручно за малейшую провинность головы рубила! Ельфов по лесам вылавливала, собственноручно своры собак натравливала. Отец ей караваны синего зелья отправлять хотел, чтобы нильфам не досталось, кругом выгода сплошная, - а она отказалась: "Нет вам, краснолюдам, веры, как и другим нелюдям!" Так разозлилась, что и отца бы зарубила, не будь он посол и старейшина. Но лесные ельфы из Блатанны, говорят, так её красотой восхищались, что специально к ней из леса без оружия выходили, чтобы она им собственноручно голову отрубила. В очередь выстраивались...
- И эта для сказки не подойдёт: она тоже жертва, а не победительница.
- Она-то почему?
- Это вам, мужикам, не понять! А вот Примула твоя поняла бы...
- Не угодишь на тебя! Да и зачем тебе такие сказки?
- Нужны.
- Если расскажешь, для чего, мне их искать легче будет!
- Не расскажу.
- Темнишь, милсдарыня Любая Кличка! А зря темнишь: я твой замысел уже разгадал. Хочешь ты книгу в дар папессе Иоанне поднести, чтобы у неё при дворе лекаркой остаться. Так?
- Ты откуда знаешь?
- А что тут знать? Я не под камнем сижу, я вообще-то - почтенный контрабандист, для меня двери между мирами - хлеб, а слухи между мирами - масло! Думаешь, я про город Рим не знаю, где вера на наш Вечный Огонь новиградский похожа? Думаешь, не знаю, что Римом первосвященник правит, как в Новиграде; и зовут этого первосвященника "папой", "отцом отцов"? Думаешь, я не знаю, что в городе Риме на папском престоле мещанка из города Майнца сидит? Что она с трёх лет грамоту знала, что из дома с любовником сбежала, что училась лучше него, что после ссоры в мужской монастырь отправилась и такие там со злости порядки крутые завела, что все монахи лютым воем взвыли? Что прослыла она самым строгим настоятелем - и этим прославилась? Что назначили её нотарием, а потом - и кардиналом? Что кардиналы изо всех городов римской веры на большом конклаве в Риме, когда нового папу избирали, её и выбрали? Знаю! И знаю, что ты за пять жалких золотых у старого Хивая книгу сказок про девочек покупаешь, чтобы этой папессе поднести и к ней в фавор войти! А даже если папесса лести и не любит, то книгу всё равно с руками оторвёт, ибо нужны ей подтверждения, что бабы могут быть талантливее мужиков, и что не одна она такая на престоле папском сидит, а просто женскую храбрость, женский ум да женские таланты мужики замечать не привыкли!
- Хивай, да ты сам - золото! Просто колодец с золотом! Но я тебя обманула, и ты мне всё бесплатно рассказал, даром! Я же сама о папессе из Рима ничего не знала.
- То есть... как?
- Я просто посчитала, что ты всё про всех знаешь. И если придумать книгу сказок про женщин, которую я тебе написать поручаю, то ты мне мигом найдёшь женщину властную и свободную, которая за такую книгу золотом заплатить может. А мне такая правительница и нужна.
- Зачем?
- За моим антересом. Ещё меня порасспрашиваешь - ещё что-нибудь мне сам выболтаешь. Вопросы ценнее ответов. Готов продолжать?
- А зачем мне ты, если я сказки про девочек твоих сам напишу? Я их сам папессе и отнесу! А ты дорогу в Рим не найдёшь; ты не контрабандистка. Ты даже не знаешь, среди каких городов этот Рим находится!
- Я знаю, что этот Рим около Майнца находится, откуда твоя папесса родом! Вот уже два города, а где два города - там и десять!
- И сколько ты их искать будешь? Год? Три? Пять? За это время кардиналы папессу уже десять раз низложить и казнить успеют! У них в Риме и обычных-то пап травят по два раза в год, а уж бабу-то...
- А что же её до сих пор не убили или не низложили? Сразу же, как она объявила о том, что она - баба?
- Так она сразу после конклава и объявила, когда её тиарой папской увенчали! Вы, мол, мужики, - продажны, развратны и тупы, и поэтому боги на место Отца Отцов поставили меня, слабую женщину, чтобы вас вразумить! Вы меня выбрали Отцом Отцов - и даже не проверили, мужчина ли я! И вот теперь покажу я вам покажу такое женское царство, чтобы его все на века запомнили! Все нотарии у меня будут бабы, и все нунции - бабы, и все библиотекари - бабы, и все лекари - бабы, и даже стражу из баб заведу!
- Вот самое время подговорить мужиков её низложить!
- Ты ихних кардиналов не знаешь! У них земля обширная, не в пример нашей, а между городами месяц ехать. Каждый кардинал в своей земле - полноправный владыка: армии держат, налоги собирают, суды судят, королей щиплют. Если они кого-то из сильных Отцом Отцов, папой римским, изберут, он этих же кардиналов быстро к ногтю прижмёт. Вот и избирают кардиналы папой тех, кто поплоше: или старых и хворых (дхойне старятся быстро), чтобы померли побыстрее, - или совсем молодых, глупых и развратных, чтобы проще их было умаслить и вокруг пальца обвести. А тут прошёл слух, что один их кардиналов, - баба. Такой всем подарок! Вот её и выбрали единогласно: думали, будет смирно сидеть, трястись и бабство своё скрывать. А она не робкого десятка оказалась, сразу перед народом и открылась. Народ сейчас её бранит, а лет через пять привыкать начнёт, тут-то она в силу и вступит. А как она в силу вступит - тут её кардиналы и отравят, и новый конклав соберут. Так что времени у тебя мало, Любая Кличка.
- Значит, найти мне надо земли, в которых вера Римская, на наших огнепоклонников похожая, города редки, а среди них есть Майнц и Рим. Не через Лённигерде ли туда идти?
- Нет, не через Лённигерде. Я там всяко раньше буду, а книгу по дороге напишу. Зачем ты мне в соавторы? Советоваться с тобой по любому поводу - морока, а половину награды отдавать - так и вовсе не с руки!
- Тебя папесса ваша римская даже на порог не пустит! Забыл, что она на мужиков зла? Ей только баба или девка книгу поднести сможет, чтобы живой да с наградой после этого уйти. А если она от тебя книгу и примет, то всё, в ней написанное, за злую издёвку посчитает - и повесит твою голову на римской стене за твою рыжую бороду!
- Ладно, спорить не буду. Но пять золотых - за сказки, а за то, чтобы я тебя в Рим без промедления проводил - две трети того, что ты от неё получишь.
- Мне от неё не золото нужно.
- И лекаркой придворной она тебя не сделает: сейчас ихний Рим осаждают все лекарки со всех земель, удачу свою ухватить надеются! И книжницы с книгами - тоже все там! Ох, потребуются тебе локти, Любая Кличка, чтобы сквозь всех этих баб к папессе пробиться! Бьюсь об заклад, что не получишь ты от неё того, чего ожидаешь.
- Бьюсь от заклад, что получу!
- На что спорим?
- А вот на всё золото, которым она наградит, если наградит!
- А вот это - годится! Я и на рожон не полезу, и в выигрыше буду! По рукам!
- Вот я тебя и ещё раз перехитрила, Хивай! Это за пять золотых тебе сказки на ум не приходили. А сейчас, я вижу, десятки сказок про девочек вспомнил! Ишь как глаза загорелись! Но уговор прежний: идём в Рим без промедления, а пишешь ты по дороге, чтобы успеть папессу живой застать!
- Хорошо. Но если я что напишу, а папессе не понравится, то она твою голову снимет и на римской стене повесит, а моё дело - сторона!
- Тогда ты сам же без золота и останешься! Так что пиши вежественно, куртуазно, и про всех баб - с превеликим почтением и уважением, как будто будут читать тебя каэдвенская королева с мечом, жена твоя Примула со всей её наукой и Мона Цикавац со всем своим нюхом на прохиндеев! В твоих же оно интересах!
Приходят Неправильный Хивай и Любая Кличка в стольный город Рим, худший из городов. Перед ними - монастырь латынский, на стенах латынские монахи поют свою латынскую обедню. По серёдке - вавилонская башня, а на самой верхней на макушке сидит их брюхатая папесса: на папессе сарочинская шапка, на шапке венец латынский, на венце тонкая спица, на спице Строфокамил-птица, которая по небу не летает, но по земле быстрее всех птиц небесных бегает. Неправильный Хивай из сумы книгу достаёт, а сам голову да бороду под капюшоном прячет. Любая Кличка книгу берёт, волосы распускает, к нотариям подходит, книгу показывает. Папесса Любую Кличку замечает, подзывает к себе ласково, принимает дар со всей благосклонностью. Книгу раскрывает - аккуратно, в перчатках! Знает, стало быть, что пап в Риме травят по два раза в год! Читает, лицом светлеет. Стало быть, и правда Неправильный Хивай сказки со всем вежеством написал, льстивые да дамам угодные.
Только подзывает папесса нотария, чтобы велеть ему Любую Кличку золотом за книгу одарить, как встаёт Любая Кличка в картинную позу и изрекает: "Ваше Святейшество Римская Папа, покаяться хочу: я не поетка и не книжница, я лекарка, и пришла к вам за лекарским антересом!" Римская папа в улыбке расплывается, нотарию говорит: "Вот какие одарённые женщины в Рим приходят! Во всём мастерицы! Не зря Господь мне папский престол даровал!"
Тут бы Любой Кличке поклониться, испросить аудиенции с глазу на глаз потихонечку, под сказочным предлогом... Но - нет, стоит Любая Кличка в той же позе и говорит: "Меня вот что интересует, Ваше Святейшество! Я баб по деревням лечу, так эти бабы мне жалуются, что мужиков видеть не могут: рвёт их желчью от одного их вида. И чего бабы у меня просят? Прописать им приворотное снадобье, чтобы им мужчины снова нравиться начали! Если бы две-три, а то - десятки баб такое в один голос говорят, в разных городах! Где здесь разум? Где логика? Зачем терпеть то, что неприятно? Зачем травы пить, чтобы себя к терпению принудить? Нет такого зелья, не знает его медицинская наука. Вот и решила я опыт поставить! Предположила, что слова такие у баб - от унижения и страха, и отвращение - от того же корня! Надо было предположение опытом проверить, вот и стала я искать женщину свободную и властную, чтобы спросить её - для сравнения: вызывают ли мужчины отвращение у неё? А если вызывают, то такое же, как у забитых крестьянок, или иное? Об этом и хочу поговорить подробно, для того и аудиенции прошу!"
Видит Хивай: папесса лицом покислела, будто лимон проглотила. Уголки губ изогнулись: гневится. Нос задёргался: что-то скрывает, врать собирается. Уж на что Хивай дхойне не любил, а лица у них такие же, как у старших народов: всё на этих лицах видно, и прошлое - и будущее. Особенно - ближайшее будущее! Особенно - ближайшее будущее Любой Клички, которой уж точно головы не сносить!
Что делать? Вверх по лестнице бежать, сквозь стражу, толпу и нотариев? Оттаскивать Любую Кличку за шиворот? Бежать из Рима? Поздно. Любая Кличка не поймёт, сопротивляться будет: она вдвое выше, и кулачки у неё крепкие, а через миг и стражники спохватятся. А если стражницы - то и через полмига, у них это быстрее, им за дитями смотреть привычно, а дети взрослых быстрее. Папесса уже себя в руки взяла, улыбочку ласковую нацепила, Любую Кличку благословила и в свои покои пригласила, для долгой беседы. Ещё и подмигнула лукаво. Знает Хивай, чем такие беседы заканчиваются. Отец Хивая, старый Гиннар, старейшиной не за чувствительность сделан был: на поясе пыточные снасти носил, и под пыткой не то, что от дхойне или старших народов, но даже от дрияд, ореад и ундин правды добивался. Назовёт Любая Кличка под пыткой всех сообщников, и с него, Хивая, начнёт...
Махнул Хивай рукой на золото, в плащ завернулся - и дал дёру. Неделю бежал, не оглядываясь, через пять ворот прошёл, следы заметая. Только в трактире, где они с Любой Кличкой ельфа вызволяли, нос из капюшона высунул, сел спокойно и вина потребовал.
Смотрит Неправильный Хивай - а к столу Любая Кличка подходит. Жива-живёхонька, руки-ноги целы, суставы на дыбе не вывернуты, а в руках - здоровенный свёрток.
- Здравствуй, храбрый Хивай! - говорит лекарка. - О чём пьёшь? Меня, небось, поминаешь? О кончине моей скорбишь? Или о книжке своей?
- Живая? Как же ты уцелела, так папессу разозлив, смутив и испугав разом?
- Живая-то живая, но ответа на свой вопрос не получила, тебе проспорила. Вот твоё золото! - отвечает Любая Кличка, и - платок разворачивает. А в платке золотища - за неделю в кости не проиграть!
- Видать, и правда добра эта папесса, что тебя на месте не придушила! Скажи спасибо и на этом, а что ответа не получила - не печалься.
- Да ответила бы мне папесса, если бы знала... Она как раз меня хорошо поняла. Была бы бабой - с радостью бы всё рассказала.
- Так что же она, не баба?
- А ты так ничего и не понял?
- Неужто мужик? Каков хитрец, а!
- И не мужик тоже. Не угадал ты, хитрый Хивай!
- Кто же она тогда такая? Ты бы глаза разул! Она улица римская, по ихнему - вия.
- Что???
- А ты не удивляйся! Вон, дрияды облик баб принимают, которых первыми увидят, чтобы крестьян напугать и топоры их от своих рощ отвести. Ореады каменные тоже облик баб принимают, когда им рудокопы досаждают. Последняя речка бабой станет, как только её исток разрывать начнут. Жить захочешь - любой облик примешь! С чего бы римской улице римской папессой не сделаться? Улица - та же гора и та же роща, а в непогоду - ещё и та же река, только грязная.
- И что ей, улице, на себе самой не сиделось?
- Она мне сама всё рассказала, со слезами. И золота дала с лихвой, чтобы я её не разоблачила. Так что и ты никому не рассказывай, если на это золото виды имеешь.
- Огнём клянусь!
- Рим - город древний, а потому - из всех городов худший. Улицы в нём узкие, со старых времён, а город из них вырос. В городе - тысячи тысяч римлян, и все по этим узким улицам прутся.
- Так уж и все?
- Если ты от храма Петрова, самого главного в Риме, где папы римские обедни служат, к Латеранскому храму ведёшь, где папы римские живут, - то в день торжественной процессии по тебе все горожане проходят, да и из других городов съезжаются. Особенно если ты ещё и мимо Колизея, старой арены для боёв, ведёшь, и мимо храма папы Климента проходишь. Пап дважды в год травят, а как нового изберут - вся процессия по тебе и прётся. Ногами шаркают, стены локтями задевают, всё сносят, всё пачкают, всё истирают. Представь, что у тебя спина дважды в день свербеть начинает, и никакого от этого спасу нет. Вот и придумала улица, как беды избежать!
- И как же?
- Собрала все странности, которые ей с давних времён достались, и решила на себе скандал устроить, чтобы раз и навсегда от себя все процессии отвадить. На ней храм Митры был, ещё до римской веры, его за свои деньги построил скупой Папирий, и надпись написал: "Папирий, отец отцов, то есть первосвященник Митры, свои деньги вложил", по-римски - "Papirius pater patrum proprie pecunia posuit". Шесть букв "П" остались, а прочие - затёрлись. Вот торчат на нашей улице зеваки, надпись старую разбирают, разобрать не могут. Кто-то и читает: "Parce, Pater Patrum, Papisse Prodere Partum", по-римски - "Помилуй, отец отцов, явление рождённого паписсой". Какой паписсой? Откуда взяться папессе, когда все папы - мужики? Вот вия римская послушала, что зеваки плетут, и мигом всё придумала! Откопала статую женщины с ребёнком, облик этой женщины приняла. У Латерана нужник древний откопала, каменный, о котором все уже забыли, что он нужник, и стали как торжественный папский трон использовать. Так из трёх этих диковин и из своей ширины и собрала сказку про папессу, которую сейчас с большим старанием играет, как в театре.
- В театре же история нужна! А какую историю можно составить из каменной бабы с дитём, надписи и каменного нужника?
- Говорю так, как мне вия римская рассказала. Решила она отвадить от себя процессии. Как отвадить? Очень просто: пустить слух, что на этой улице дети могут появляться, мелкие, грудные, но внимания богов достойные. Детей все боятся: за них ответственность брать надо, кто к ним ближе - тот их и нянчить должен, а кто нянчит плохо - с того боги спросят. Вот и решила улица, вия римская: пусть на мне папесса-самозванка из народных баек ребёнка родит, и пусть народ, разоблачив папессу, тут же её и растерзает! Скандал - первый сорт. И пусть все папы потом боятся на мне показываться, чтобы их такая же участь не постигла!
- Какая? Родить - или погибнуть?
- Это кому что страшнее!
- И что, получилось?
- Нет ещё. Мы с тобой успели вовремя. Она ещё поправит немного, всех мужиков против себя восстановит злословием и пренебрежением к ним, а всех баб - тем, что им перед ней в уме и смелости состязаться приходится, на одну награждённую - девять обиженных. Она их специально злит! Когда народ папессу возненавидит, устроит она свою смерть у каменной плиты с шестью буквами "П", которые тогда сбывшимся пророчеством станут, а статую представит памятником этому событию. И ребёнка родит, как полагается, чтобы телу бабскому не пропадать: этот ребёнок ещё епископом стать успеет - с такою-то матерью!
- А нужник ей зачем?
- А на нужнике папы римские сидят на торжественных церемониях, так вия римская пустит слух, что они не просто там сидят: что их через дыру в камне за яйца щупают, чтобы удостовериться, что они мужики - и что детей рожать не смогут.
- И правда, хитро придумала! После такого её любой папа римский за версту обходить станет.
- Ты-то как не догадался, что она - не человек, не дхойне? Сам же мне рассказывал, что она в три года грамоте научилась? Такое что, бывает? И всех своей учёностью затмила в детстве, и баб - и мужиков? И знала, кому и что говорить и дарить, чтобы тебя нм конклаве папой избрали? Откуда это девочке знать, особенно - из далёкого Майнца? Сам всё мне рассказал - и сам же ничего не заподозрил!
- Да, сглупил. Дурак-дураком, хоть ещё одну сказку пиши.
- И трус-трусом. Мы с вией-папессой по душам поговорили, я тебя хватилась - а тебя и след простыл. Так с ней и не познакомишься...
- Я с ней тогда познакомлюсь, когда она свою рожу дхойнскую об римлян римских растерзает, и будет выглядеть не как дхойне, а как приличная улица. К улицам я со всем уважением, а к дхойням - нет.
- Что, и сына её воспитывать не поможешь, как осиротеет?
- Я в няньки не нанимался! Нет у папессы таких денег, чтобы меня в няньки нанять!
- Ну, как знаешь! Я об этом с тобой через неделю поговорю, как опять в пух и прах проиграешься!
Золота на столе было и правда много: за неделю не спустишь. Хивай, впрочем, не зевал, и уже дня через четыре всё в кости просадил. А почему? А потому, что легко досталось: за пустые сказки да за чужие плутни.
